Господа офицеры

I

Отгорели пожары российской Вандеи,
На поля и погосты сошла тишина...
Мы вино благородное Белой идеи,
Словно горькую чашу испили до дна.
Не разверзлась земля,
Гром небесный не грянул,
Когда вновь на Голгофу влачили Христа,
И снаряды дырявили древние храмы,
И хулу поневоле творили уста.
Кони сбили копыта, штыки затупились,
Как патронные ящики, души пусты...
Уж по трапам отмерены первые мили
От гранита последней российской версты.
Все теперь эмигранты, а проще изгои,
Заплатившие красной ценой за исход.
Вот Россия коснулась небес за кормою,
И обуглились створы небесных ворот.
Что ж, солдаты поруганной, изгнанной веры,
Наша армия – дым отгоревших побед?
Мы обломки ее, господа офицеры,
И опора престола, которого нет!
Но придут времена и «исполнятся сроки»,
И потомки постигнут, что кровь – не вода.
По Делам своим каждый заплатит в итоге,
Только нам ли бояться Господня суда!

1990

II

Жизнь – горящая свечка,
А мы, господа, мотыльки
С опаленными крыльями,
Бьёмся, надеясь на чудо!
Но, поверьте, никто нам
Не спишет долги и грехи.
Разве спросит ключарь
У ворот: вы куда и откуда?

Ну, кому мы нужны
В этой проклятой Богом стране,
Проклинающей нас
И ослепшей от дыма и крови?
Мать-Россия летит,
Словно всадник на красном коне...
И какое ей дело
До нашей сыновней любови!

Ну, какое ей дело
До нашей тоски, господа,
Искалеченных судеб
И правды в граненом стакане?
Стынут наши надежды,
Как в бухте декабрьской вода.
Да и вся наша вера –
Последний патрон в барабане.

Мотыльками у свечки
Во имя чего и кого
Обожженными крыльями
Машем, надеясь на чудо?
Лишь апостол-ключарь,
Равнодушно кивнув головой,
Спросит нас у ворот:
Вы куда, господа, и откуда?..

III

В самоповерженной России
в эпоху пирровых побед
мои часы остановились
на бездорожье скорбных лет.
Что легче – в пропасть духа прыгнуть
Или историю забыть?
Коль первому дано – погибнуть,
Дано последнему – простить.

Не мне судить грехи России,
Не мне лечить ее тоску,-
Здесь испокон: или в святые,
Или дубиной по виску!
Куда нас тащит цепь событий,
И на кого потом пенять?
Коль первому дано – погибнуть,
Дано последнему – понять...

Или забыть: во смутны годы
Блажен, чья память подведёт,
Коль первый – горний прах исхода,
Последний – платит за исход!
... Я – не последний, и не первый,
но сопричастностью вины
мне ближе нёсший Символ Веры
сквозь безысходность той войны.

1994

IV

Я душу сжег в заснеженных степях,
В ревущих жерлах орудийных глоток.
Закат запекся кровью на штыках,
Когда я в рост шагал на пулемёты.
Я шёл в шеренгах именных полков
И офицерских сводных батальонов.
Но золото московских куполов
Не заиграло в золотых погонах.

Над Сивашом раскаты батарей,
Трубач «отход» трубил усталым ротам.
Увы! «Последний довод королей»
Не в нашу пользу высказан народом.
Вставала борта серая стена,
Толпа роняла в воду чемоданы.
Ах, господа, чужая сторона
Не возродит разрушенные храмы.

Я сердце сжег и прах его пропил
От Петрограда до Владивостока,
Где меж крестов заброшенных могил
Потерян крест последнего пророка.
И вспыхнул мозг, и погрузился в тьму,
И все грехи мне пуля отпустила.
Я был расстрелян в декабре в Крыму
В десятках тысяч сдавшихся на милость.

1988

V

Моя тюрьма – минувшие года.
Но ими жив, я узник добровольный,
Колокола моей первопрестольной
Звонят во мне до Страшного Суда.
Воспоминаний слаще тем отрава,
Чем горше хлеб чужого бытия...
Там лишь одно подобие державы,
Здесь лишь одно подобие меня.

Париж привык к российским чужакам,
Москва, Россия... как давно всё было!
Вновь кальвадос течет огнем по жилам,
Но не идут погоны к пиджакам.
Уже давно разбиты переправы,
И не сменить усталого коня...
Там лишь одно подобие державы,
Здесь лишь одно подобие меня.

Что ж, можно пить коньяк или перно,
Затем друг другу порыдать в жилетку,
Или сыграть в гусарскую рулетку,
Или послушать в Опера Гуно!
Обломок лет безумия и славы,
Незваный гость без завтрашнего дня...
Там лишь одно подобие державы,
Здесь лишь одно подобие меня.

1990

VI

Ну, почему, мон шер, не Крёзы мы?
Когда из рук цветочниц светят
Глаза фиалок свежесрезанных, -
Всего три франка за букетик!..
И мы похожи на букет
Чужих бескорневых растений...
Лишь по ночам былые тени
Скользят по сумрачной реке.
Ты видел, как в ночи над Сеною
Встают печально и устало
Тень Государя убиенного
И преданного Адмирала...
Как души всех, кто пал в боях,
Ряды смыкают... ближе, ближе...
И тень России над Парижем
С клинком встает на стременах.

Но утро брезжит над мансардою,
Трубит побудку грач весенний.
Костюм укроет раны старые,
И до поры растают тени.
И я спешу в кафе «Рояль»,
Где чашка кофе с круасаном
И капитан гарсон Грибанов,
Которого сменяю я...

Жизнь взять свое за недожитое
Спешит, как конница под Харьковом...
И степь дымится под копытами
В парижских сумерках фиалковых...
И вновь по сумрачной реке
Скользят в ночи немые тени,
Клочком бальзаковской шагрени
Сгорает прошлое в руке.

1991

VII

Колокольные звоны, колокольные звоны...
В круговерти белесой ни крестов, ни могил.
Только фыркают кони, только фыркают кони...
Над последней дорогой вьётся снежная пыль.

Зачехленное знамя, зачумленное время,
Потускнели погоны на потертом сукне.
То ли благовест слышу над Москвою весенней,
То ли звон погребальный вдруг почудился мне.

Колокольные звоны, колокольные звоны...
Что ж вы рвете мне душу безнадежной мольбой –
То ли стоном державы по величью былому
То ли матушки плачем над сыновней судьбой?!

Над последней дорогой солнце стынет багрово,
Предзакатные тени на багряном снегу, -
То ль по крови замерзшей барабанят подковы,
То ли звон колокольный – разобрать не могу.

То ль звонарь полупьяный, то ль безумное время.
Я не знаю, что будет, все что было, забыл...
Только фыркают кони, только звякает стремя,
В круговерти белесой ни крестов, ни могил.

1991

* * *

Случайный дом в степи ночной,
Огонь свечи, слепые тени,
А за саманною стеной
Льет над Россией дождь осенний.

Поднимем в кружках синий спирт
За перекопскую твердыню...
А где-то матушка не спит
И молит Господа о сыне.

Париж. Мансарда в два окна.
Стучит по крыше дождь осенний.
Бутылка белого вина
Не разрешит моих сомнений.

Чу, ближе, ближе дробь копыт
Под свист клинков заиндевелых!
И ветер мчится по степи,
И цвет у ветра белый, белый...

Господь, на ком твоя печать?
И кто из братьев нынче Каин?
Россию, мачеху и мать,
Боготворю и проклинаю...

И снится мне тот дом чужой
В ночь накануне отступленья,
Огонь свечи, сухарь ржаной
И над Россией дождь осенний.

21 марта 1992

«Ты записался добровольцем?»

Ой, ты время вороненое,
С красной тенью за спиной!..
Да судьба моя граненая
Под огрызочек ржаной.

То березка, то рябинушка,
В мятой пачке «Беломор»...
Вот занюхаем судьбинушку
И продолжим разговор...

Ветер веков гонит листья вдоль стенок щербатых,
Где вороненое, смутное время моё
Тычет мне пальцем: «А ты записался в Пилаты?»
Черные перья роняет, кружась, вороньё...
Лживый декрет – Хлеб голодным! Свободы и мира! –
Всем несогласным вбивается пулею в мозг...
Черные дыры в душе моей, черные дыры,
И между прошлым и будущим – взорванный мост.

Что говорить? Победитель диктует законы,
Пишет историю впрок, для грядущих времен.
Вот почему я – певец голытьбой побеждённых,
Изгнанных с Родины, но не склонивших знамён?
Снова в чести горлопаны, зубасты и прытки,
Хамелеоны, мгновенно сменившие цвет...
Белые, красные – все мы для них – недобитки,
Семьдесят горьких, бубновых и выжженных лет.

Я травинкой в асфальте
Пророс в переулках московских...
На столетье бы раньше, -
Ну что ж Ты, Господь, не спешил!
Мне бы встретиться с пулей
В рядах отходивших дроздовцев,
Навсегда затерявшись
В одной из солдатских могил.

Все что имею – в бедламе прожитые годы,
С кляпом во рту, не на той стороне баррикад.
Мертвой водой потянуло от новой свободы,
Будто бы смотрит со стенок знакомый плакат.
Тычет мне пальцем: «А ты записался в Иуды?
Нет, брат, я к Белому Дону направлю коня!..
Время бежит, только жаль не туда, а оттуда,
Где за Россию распяли другого меня.

Юродивая и блажная,
Страна святых и босяков.
Где лишь по пьянке уважают,
Где равно топчут грязь и кровь.

Но, вот, братан, кумач разорван
Нальём по новой за Орла!..
Пошла свобода не в то горло,
Хоть пить привычно из горла!

Разницы нет: то ли по миру, то ли по миру.
Хлеб и дорогу делю со своею страной.
Красные дыры в душе моей, красные дыры,
Песни мои кровоточат гражданской войной!

Время платить по счетам наступает незримо,
«Хлеба и зрелищ» желает хмельной Колизей...
а на руинах последнего Третьего Рима
плещут знамена последних удельных князей...

август 1992

* * *

В подпитии я вышел из кружала...
Извозчик! Чай заждался седока!
Вези меня, лиха беда начало –
До следующего, братец, кабака!
Крадется ночь под лай собак бездомных,
Я пьян слегка – еще душа горит...
Между домов с рядами окон тёмных
Неверный свет роняют фонари...
Прибавь аллюр, поехали к «Максиму»!
Держи два франка сверху, силь ву пле!
Мы будем пить сегодня за Россию,
Хоть нет для нас России на земле!
Ты не смотри, что я в пиджачной паре –
Я офицер гвардейского полка!
Сегодня День рожденья Государя...
Я пьян, а ты не знаешь языка!

Друзья, поди, заждались в ресторане!
Парле ву рюс? Гони, мон шер, скорей!
А Государя, братец расстреляли...
Ведь и у вас казнили королей!
Сегодня я – ни слова по-французски –
Наговорился всласть за столько лет!
Сейчас мы выпьем водочки по-русски! ...
Хотя у вас хорошей водки нет
...Спасибо, братец, докатили быстро!
Держи на чай, по-вашему, – вино!
Я, знаешь, сам работаю таксистом,
На Монпарнасе, у месье Арно...
Вот, мез ами встречают у кружала!
Вот Боря, князь, и в прошлом лейб-корнет...
Адьё, француз! Мы не начнём сначала.
Россия – есть! Но государя – нет!

7 октября 1989 года

На рю Дарю

На рю Дарю, на паперти согретой,
Перекрещусь, в былое бросив взгляд…
В Донские степи, где дрожат под ветром
Метёлочки сухого ковыля…
Где запылают ветреные дали,
И эскадрон на марше прорысит…
И юных лет недолгие печали
Развеются, как пыль из-под копыт…

Еще друзья скакали стремя в стремя,
Еще сердца не жаждали отмщенья,
И первый бой не притупил клинки!
Где мы теперь, среди каких народов -
Корнеты восемнадцатого года?
Кто пал в боях, кто спился от тоски.

По прихоти судьбы - кавалеристы,
Из юнкеров и бывших гимназистов,
Погоны офицерские обмыв,
Пушок свой перед зеркальцем крутили
И время до атаки торопили,
Насвистывая маршевый мотив…

Мы с красными Россию не делили.
Вопрос стоял иначе: или-или!
Одним из нас нет места на земле!
И я рубил без тени состраданья,
А после боя пил, как после бани,
И ни о чем уже не сожалел.

Здесь - кто кого! И Сила шла на Силу…
Война меня ломала и рубила,
Отечества лишила и семьи…
Мне часто снится степь перед грозою,
И слышен Глас Небесный: Шашки, к бою!
И дробь копыт… и головы в пыли…

Что ж, мы, юнцы, не нюхали Германской,
Зато взрослели быстро на Гражданской.
Не все успели, жаль! Но я - успел!
Корнеты восемнадцатого года!
Поручики Великого Исхода,
Немногие из тех, кто уцелел…

Вновь сон, как конь несёт в иное время,
Когда друзья скакали стремя в стремя,
И не проснулась жажда у клинков…
Нас опьянял степной, полынный запах,
И мы, смеясь, мечтали о наградах,
Забыв про цену собственных голов…

На рю Дарю, на паперти согретой,
Перекрещусь…

22 апреля 2002

Про одну из моих прошлых жизней, в

которой Париж так и не стал мне домом

В офицерской шинели, залатанной грубо,
По-солдатски, погибшим в Крыму денщиком
(Дай, Ты, Боже, ему на том свете подругу
и землицу, и дом… дай, хотя бы на том!),
я вступаю в Париж не военным, не пленным...
Я - цивильный, я - бывший - везде и нигде!
И гражданство моё просто белая пена
На холодной, родной черноморской воде!

Я вступаю, вернее, въезжаю, конечно…
Это сто лет назад мой прапрадед - вступал!
Но парижским жандармам привычно замечен:
Третий класс. Из Белграда. Лионский вокзал.
Паспорт Нансена. Так. Без сантима в кармане.
Офицер. Хоть и виды видала шинель.
Всё ж, союзник вчерашний! Я сам - при Седане,
В штыковые ходил на проклятых бошей!

Это всё у жандарма во взгляде прочёл я.
Козырнув, он вернул документы: Бон шанс!
Я отдал ему честь, каблуками прищёлкнув,
И на выход пошёл, за которым Бель Франс!
Две войны - где нас черти и кони носили?
Щедро кровью крестили мы снег и траву!
Я сегодня - Никто! Эмигрант из России…
Прибыл в город Париж, а хотелось… в Москву!

Боже! Знаю, что грешен, но это уж слишком!
Я из фляги на рю выпил водки глоток,
Чтобы в землю не лечь под каким-то Парижском, -
Александровск, Каховка, хотя б - Перекоп!
Помню славные сшибки, бои посерьёзней,
И шрапнельные залпы в упор по цепи!
И горящие хаты, и воздух морозный,
Помню лавы казачьи на белой степи…

А потом… пароходы и плач, и сирены…
Мы стояли на палубах, словно в бреду!
Нет России моей… только белая пена,
Черноморская пена в двадцатом году!
… Что-то, право, раскис, командир батальона!
Чай корниловцы ждут за накрытым столом!
За Россию нальём, за цветные погоны…
А потом - за Париж… кров, но всё же не дом!

25-26 октября 2002